Кто первым оживил медного всадника?

«Медный всадник» Пушкина — это еще одно произведение, о котором мне хотелось бы рассказать вам нечто неожиданное. Но если в прошлый раз можно было положиться на то, что сказки великого поэта, читаемые в каждом поколении, оставили след в памяти большинства из нас, то сейчас речь идет о поэме, запоминать которую поводов было куда меньше. Поэтому позвольте начать не с краткого пересказа (он еще будет), но со старой советской комедии Рязанова «Старики-разбойники» с Никулиным и Евстигнеевым в главных ролях — был в ней один замечательный эпизод:

…ужас объял Мячикова. Ему почудилось, что одна из бронзовых лошадей подняла копыто, поддела им бронзовое ядро, на которое опиралась до этого много веков, и изо всех сил пульнула этим ядром прямо в него, в Мячикова. Ядро летело, набирая скорость. Но в самый последний момент Мячиков изловчился, выставил вперед ногу и ловким ударом отправил ядро обратно. Оно заскрежетало, загудело и, изменив направление полета, угодило кавалеристу в лоб. На лбу сразу же вздулась гигантская металлическая шишка. Статуя пошатнулась и выругалась по-итальянски.

Опасность была велика, и Мячиков побежал, спасая шкуру. Сзади надвигался грозный цокот копыт. Два бронзовых наездника — кондотьер Коллеони работы скульптора Верроккио и кондотьер со страшной фамилией Гаттамелата работы Донателло — скакали за Мячиковым по залам музея. Несмотря на свои шестьдесят лет, Николай Сергеевич мчался как ракета-носитель, заткнув при этом за пояс пушкинского героя. За Евгением гнался всего-навсего один медный всадник, а за Мячиковым — два! В воспаленном мозгу Николая Сергеевича блеснула удачная мысль. Он вспомнил, что лошади не умеют скакать по лестницам, и устремился вниз по мраморным ступеням...

Теперь наверняка припомнились вам и наводнение в Петербурге, и медный Петр, преследующий бедного Евгения. Но сводить поэму к последней, пусть и кульминационной ее части было бы кощунством в глазах филологов, поэтому настало время восстановить общую канву. Постараюсь сделать это как можно короче.

Большое невское наводнение ноября 1824 года — событие важное и трагическое. С практической стороны — бедствие для города, гибель людей и вещей, символически же — испытание всему, что сделано по воле разума. Природа будто состязается с человеческим гением, испытывает его, при этом битва их отражается в умах и судьбах невольных заложников происходящего. Последние обычно незримы и неисчислимы, а жертвы их — неизбежны, и составляют нейтральный статистический процент. Но Пушкин вытаскивает из этой массы одного заурядного человечка и заставляет стихию причинить ему боль — лишить всего, что тот любил и с чем связывал свою жизнь. И тогда обезумевший от потери статист оборачивает гнев на породившего эти обстоятельства — «Того, чьей волей роковой / Под морем город основался». Воображаемым ответом на сорвавшуюся с уст безумца угрозу становится то самое наводящее ужас преследование человека разгневанной медью, сошедшей с пьедестала. Сама поэма кончается чуть позже, ее развязка — смерть Евгения, в которой сверхъестественные силы не принимали участия.

Откуда же взялась идея оживить великого Петра подобным образом? Более-менее признанным источником можно считать так называемую «легенду о майоре Батурине». Найти ее достаточно просто, поэтому здесь я приведу менее распространенный вариант этого исторического анекдота, напечатанный в 1869 году Милюковым в «Сыне Отечества» со слов графа Виельгорского:

В 1812 году, когда Наполеон шел к Москве, французский корпус маршала Удино движением на Полоцк породил опасение за Петербург. В столице поднялась тревога. (...) Зная, между прочим, что Наполеон любил вывозить из столицы памятники (...), у нас стали опасаться, как бы он не увез в Париж монумент Петра Великого. Кто-то предложил, в случае серьезной опасности, снять фальконетовскую статую с пьедестала, поставить на судно и отправить (...) в одну из отдаленных губерний. Государь одобрил эту мысль». В это время князю Александру Николаевичу Голицыну приснилось, что он идет «с докладом государю на Елагин остров, по Большой Миллионной, в направлении от Зимнего дворца». Вдруг позади, «как будто на Адмиралтейской площади, раздался гул, точно отдаленный топот лошади. (...) И вот в домах, мимо которых я проходил, начали звенеть стекла, и самая мостовая как будто колебалась. (...) Тут я обернулся от ужаса. В нескольких саженях от меня, при сумрачном свете раннего утра, скакал огромный всадник на исполинском коне, потрясающем всю окрестность топотом своих тяжелых копыт. Я узнал эту фигуру по величаво поднятой голове и руке, повелительно простертой в воздухе. То был наш бронзовый Петр на своем бронзовом коне». Через Троицкий мост и Каменноостровский проспект бронзовый Петр проскакал во дворец, и поспешавший за ним Голицын видит, как император Александр (лицо его «было грустно и озабочено») быстро приблизился к «царственному всаднику». Воскликнув: «Ты соболезнуешь о России!», — Петр далее произнес: «Не опасайся! (...) пока я стою на гранитной скале перед Невою, моему возлюбленному городу нечего страшиться. Не трогайте меня — ни один враг ко мне не прикоснется».

На всякий случай упомяну, что в «легенде о майоре Батурине» есть несколько отличий, одно из них в том, что сон приснился не князю, но неизвестному майору Батурину, который настоял на аудиенции у Голицына, а тот передал его видение царю. В еще одном варианте «сон 1812 года» снился почт-директору Булгакову. Эта чехарда привела в итоге к тому, что анекдот окончательно перекочевал в разряд городских легенд, но его историческая недостоверность вовсе не делает невозможным знакомство Пушкина с этой историей, а значит, и то, что сон этот мог навести поэта на мысль оживить Петра в своей поэме.

На этом пушкинисты заканчивают свое расследование. Понять их можно: сила пушкинского повествования такова, что никто пока не решился снизить его пафос сравнением с сюжетом из «народной книги» (так назывались первые печатные издания всякого рода занимательных историй, надерганных из хроник и энциклопедий ушедшего Средневековья). В самом деле: «Золотой петушок», будучи детской сказкой, вполне мог опираться на другие сказочные сюжеты, пусть даже и самого экзотического свойства, но «Медный всадник» чересчур серьезен для подобного «родства». (Полагаю, что так будет продолжаться еще долго, пока не иссякнет нынешнее высокомерное отношение к далекому прошлому, приложившему немало усилий к тому, чтобы некоторые истории не были забыты.)

Но мы-то можем себе позволить хотя бы развлечения ради сравнить старый и новый сюжеты? А для того предлагаю снова обратиться к тексту, в котором славного Вергилия, своего рода Пушкина времен правления императора Октавиана Августа, представляют некромантом и волшебником. (Напомню, что впервые в таком качестве Вергилий появляется не раньше XII века, при том, что умер он за пару десятилетий до начала нашей эры.)

Итак, среди множества историй о чудесах, сотворенных поэтом с помощью математики и чернокнижия, был и медный всадник, призванный избавить город от воров и убийц, наводнявших его в ночное время. Статую Вергилий установил перед городской ратушей и там же поставили колокол. Жителям города было велено внимательно отнестись к колокольному звону, объявлявшему начало «комендантского часа». С того момента на улице мог оставаться лишь тот, кому не жаль было расстаться с собственной жизнью. Потому что с последним ударом колокола медный всадник оживал и срывался с места. Далее он объезжал город и убивал всех, кто не спрятался. Только за первый день его службы погибло более двухсот человек.

И вот еще что: несмотря на то, что в английской версии легенд о Вергилии ничего не говорилось о последствиях перемещения медного всадника, есть многочисленные упоминания о том, что в отношении других чудес существовало строгое правило: они должны были оставаться на своем месте, чтобы сохранялась их чудодейственная сила. В частности, это относилось к идолу, помещенному с помощью колдовства в стеклянный сосуд с узким горлышком: говорят, что Вергилий создал его с той целью, чтобы никакой враг не сумел разрушить стены Неаполя (строительство которых также приписывалось поэту). Очевидно, что этот мотив находит отголосок во «сне 1812 года», где ожившая статуя обещает охранять город от всякого вреда, если не будет перемещена.

Не исключено, что дальнейшие раскопки привели бы нас к еще более древним пластам литературы, однако мои познания в латыни, увы, ничтожны (не говоря уж о греческом, арабском и древнееврейском). А значит, придется ждать новых переводов. Но чутье уже сейчас подсказывает, что статуи оживали и раньше.

Автор: Кузьмина Ольга

Пожалуйста, оставьте отзыв о нашем сайте. Большое спасибо!

Хотите больше? Ищите нас в соцсетях:   ВКонтакте   X (Twitter)